3 Время тяжелое, игрушки деревянные

Пересказывать сюжет самого романа нет смысла. Во-первых, потому что тогда читать будет незачем, а во-вторых, все это уже сделали не раз и не два.

Ограничимся тезисом Луки из пьесы Горького «На дне»: есть которые люди, а которые и человеки. Вот об этом и написано – о людях и человеках, о тех, кто из плоти, о тех, кто из дерева. В одних Божий дух, в других какая-то не то софиологическая, не то розомирная невма. Хотя такое удвоение сущностей не вполне понятно. Если уж науки все о человеке, то художественные книжки и подавно. Что такого принципиально нового в знании о человеке нам дал деревянный поворот темы?

«Человек из красного дерева» Рубанова – живая иллюстрация нашей современной ситуации, общественной и литературной. Хотелось бы быть посовременнее, да утонули по уши в прошлом. Вперед за мировыми тенденциями! Но мчимся не в электромобиле, а в ступе с помелом.

Желания не совпадают с возможностями.

То что книга не может получиться, вроде бы должно быть очевидно уже по заложенному в ней исходному фундаментальному противоречию – старое в новое не встроишь, как ни старайся. Разные материи, разная епархия.

Судите сами, у них в заграницах - андроиды, у нас деревянные люди. Там высокие технологии, а у нас все дух да дух, мистика родных осин. То есть даже не паропанк, а древопанк какой-то с заездами в «Русский лес» Леонида Леонова. Патриотическая апология деревянным изделиям, бессмысленная и беспощадная. Осмеянная, кстати сказать, Сорокиным в своем последнем романе «Доктор Гарин», где вместо деревянных плееров Рубанова деревянные айфоны.

Идея вроде бы оригинальная (забудем про Буратино): наши русские андроиды из дерева, живого материала, не какие-то там западные чурки, железные, бездушные.

По факту демонстрация убожества. Как была Русь деревянной, так и осталась, отсталость. Как тонула в хлыстовщине и лжемистических откровениях вместо ума и трезвой памяти, так и тонет по сию пору. Ничего хорошего.

То есть книга изначально лишена логики: вперед в будущее на дровах прошлого. Хотим блеснуть новизной, а сами седлаем такое количество истасканных тем, собираем столько литературного вторсырья, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Хотели русского посконного, а поскреби деревянную сагу Рубанова, за ней сплошная западная литературная традиция. Начинается все почти как у Саймака в «Пересадочной станции» - жил да был тихий человек в избушке, а там, внутри, секрет размером с Вселенную. После перетекает в «Двухсотлетнего человека» Азимова – чурбан стань человеком. Может быть, почти не случившийся Ф.К. Дик: «мечтают ли истуканы о деревянных овцах?» Далее развивается в духе романов не то Энн Райс, не то Клэр Норт, не то наподобие «Американских богов» Нила Геймана – тайные сообщества то ли полубогов, то ли недолюдей, а то еще невесть какой нечисти.

Третьеримская изначальная задумка растворилась в привычном формате западного покроя – книги о роботах, вампирах, тайных сообществах инолюдей. При желании за всем этим можно разглядеть западную политкорректность – отношение к меньшинствам (в романе, Рубанов - человек прямой, так откровенно и написано)

Неправы те, кто утверждает, что Рубанов перебрал со смешением жанров (низкое - высокое). Никакого микса нет. Здесь чистый жанр – мистика, триллер, деревенское и деревянное фэнтези. Что-нибудь еще, ложащееся рядом и кучно. Никакого выхода в боллитру ни в плохом, ни в хорошем смысле. До миддл-литературы не дотягивает.

Жанр, призванный спасти от скуки, полностью книгу и убивает. В «Человеке из красного дерева» от страницы к станице содержание становится более и более предсказуемым. Голливудщина со всеми ее штампами: как нам стать людьми, как развиваться нашей расе деревянных истуканов, как строить отношения с миром, как занять свое место в нем.

Говорят, что жанровая литература – формульная. Но формульность - не руководство к действию, а список того, что следует либо избегать, либо обыгрывать по-новому. А здесь все как по нотам – игры с компетентными органами и страх попасть на разделочный стол в лабораторию или в дубовый спецназ. Далее – раскол и борьба за власть в деревянном народе в отдаленном будущем.

То есть велосипеда не изобрели. «Они живут среди нас». Только деревянные.

Раз деревянные, тогда уж эльфов каких-нибудь российских надо было подогнать. И пошел бы стандартный сюжет: экология против бездушной машинерии. Но эльфов в книге нет, экологический сюжет мелькает эпизодом в связи с креозотными шпалами. Опереться не на кого, прав Николай Можайский, утверждающий в романе: все язычество пошло под снос.

Поэтому рубановские деревянные андроиды повисают в воздухе. Собственной позитивной программы, будущего у них нет и не будет (эрзац «Философии общего дела» Федорова – разве ж это цель?), а корень их происхождения неясен. С одной стороны – они творения человеческие, о чем говорится вполне определенно с другой – есть некий дух, дающий им защиту. Какова природа этого духа?

Книга не продумана. Она вся – сплошная неясность и противоречие. То деревянный – значит вечный, то деревяшки смертны. Или вот, вопрос на засыпку для третьего класса: какой объем пространства может занимать дух? Он же нематериальная сущность.

Кто они – эти деревянные истуканы? Сосредоточиться можно было бы на одном этом, и составить целую романную линию. Но Рубанов, талдыча читателю про дух, больше сосредоточился на объяснениях того как деревянные люди едят, извергают проглоченное, совокупляются и имитируют дальнейшие действия, делающие человека человеком. И делает это неудачно, потому что чем больше объяснений, тем больше хочется подробностей.

Грубейшая ошибка: не надо ничего объяснять. Книги о Буратино, Франкенштейне стали классикой и без этого.

Но тут на классику нечего даже и рассчитывать. Потому что главные вопросы про природу духа деревянных человеков так и остаются без ответа. Чьи они дети? Божьи или человеческие? Принципиальный вопрос, который мог бы прояснить, что мы читаем: историю альтернативного человечества, или историю «новых людей». Они нам братья или своего рода потомство? Внятного ответа нет, но есть версия - мы имеем дело с отчужденными сущностями, отжившими упованиями. И тут бы тоже можно было развернуться в правильную сторону и потратить на это нужное количество страниц.

Но нет, нас ждет суета, беготня и болтовня с криминальным оттенком.

Непонятно откуда взялась байка о том, что в романе столкнулось христианство с язычеством. В «Человеке из красного дерева» нет ни того, ни другого, одни какие-то странные околорелигиозные воззрения. Есть псевдорелигиозная риторика, но религии, мифологии как таковых нет. Их заменяют авторские фантазии эпохи умершего и опошленного постмодернизма, когда времени копать вглубь нет и все берется по верхам. «Страсть делает человека человеком». Странное богословие.

Одна из главных тем книги – время. И его смену, его противоречивый ход вся эта игра с Николаями Угодниками и Мокошью символизирует. Есть и постоянное – на втором плане, неизменно безвестное, убогое прозябание народа, какие бы года не числились по календарю – 1722, 1901, 1991.

По большому счету, если в книге и есть богословие, то богословие времени. Правда, с оттенком осуждения. Мол, люди слишком много придают ему значения.

Хорошо, что автор многое примечает. Плохо, что он не держит себя в узде. И основные мотивы книги (время и творчество) оказываются заслонены разного рода сопутствующей мишурой и отвлечениями в сторону. То есть, если говорить о самом Рубанове его же словами, твердости духа ему не хватило, и книга утонула в суете. Она элементарно перегружена.

Необходимость расстаться с лекалами «Сажайте и вырастет» назрела давным-давно. Сколько лет можно на них еще ехать – непонятно. Но Рубанов вновь оказался не способен это сделать. Во второй части книги стандартный типаж рубановской книги опять расправляет свои крылья.

А между тем, пока Рубанов не откажется от своего опыта, не уничтожит раз и навсегда своего героя, не забудет о том, что сидел, занимался бизнесом и прошел через лихие девяностые, на качественно иной уровень он так и не выйдет.

Тема творца решена в книге заурядно и снижено: творец как вор, как ниспровергатель, разрушитель, жестокий человек. Она решена антропоморфно и не выходит за рамки обычного уже понимания: люди делают людей, в принципе, каждый писатель этим занимается. Творец создает новое. Но, если судить в целом по книге, Рубанов не соответствует этим критериям. Его книга не претендует на что-то большее, чем зарисовка.

Роман рисует кризис устоев, смену эпох. Место священника занимает художник. И тут же оказывается, что на дворе не время для творчества. Все схлопывается, закрывается, становится примитивным. Криминальный сюжет с украденной деревянной головой – аллегория современной ситуации в искусстве, когда художник ограничен полицейским надзором политкорректности.

Биологического механизма трансляции творческого духа нет. Возможно лишь внебиологическое, через среду, через искусство. А оно не супергеройство, оно – работа.

Тут все понятно. Но зачем Рубанов заворачивает все это в сладкую оболочку, делая слишком уж доходчивым для читателя?

Акт насилия – акт творения. С этого места можно было бы поподробнее. Потому что в современную эпоху, как раз этого понимания и не хватает. Чтобы добиться чего-то, ты должен произвести насилие над собой, над материалом, над действительностью. Но в наш беззубый век, кто бы так сделал? И вот итог: никто не добивается результатов. Искусству не хватает жертв и символической крови. Оно стало вялым, анемичным, оно страдает от малокровия.

К этому подведено, об этом практически сказано, но сделано ли самим Рубановым?

Единственное достижение книги – возвращение к метафизике, пусть и не совсем уклюжее, возвращение фундаментальных тем, вопросов, проблем в читательское поле. И не в виде занудной лекции и вялого ковыряния в живом практическом смысле.

Пока западная литература все думает об искусственном интеллекте, у нас есть возможность поставить вопрос более широко – о духе. И тема соседей или соперников человека по духу много более глубокая, чем вопрос о собратьях по разуму или интеллекту.

Увы, тема только намечена, ее заслонили избитые авантюрнее похождения и корпус вопросов-клише, перекочевавших из жанровой литературы.

Источник